Мурманск 1930-х. И.М. Ульянов. О времени и о себе

В заполярный туманный Мурманск приехали рано утром. Накрапывал дождь, мерцали огоньки: внизу – в порту, вверху – на вокзале. По длинной деревянной лестнице поднимаемся на вокзал. Вокзал – деревянный стандартный одноэтажный дом. Около него площадь, а от нее вверх, налево и направо – городские улицы. Слева – единственный каменный дом.
- Это ТПО, - поясняет Алексей, - в нем магазины и столовая. Сейчас пойдем на Жилстрой к Федору.
Бредем по илистой вязкой грязи. На ходу читаю вывески: улица Книповича, Мурманское мореходное училище, проспект Кирова. Это Жилстрой. Тут на улице М. Горького живет Федор Матвеевич с семьей, один из братьев, имеющих жилплощадь. Входим в квартиру. Открывает Авдотья Степановна. Разговаривает сухо, нехотя, сдержанно – радости от появления родственников никакой. Алексей ушел на судно, а я остался. Скипятила чай, налила чашку. Я пил чай, а она за мной следила. Я это понял внутренним чувством. Вечером она мне сказала:
- Возьми в кладовке одеяло с подушкой и на полу ложись спать.
Кладовка – это место для бездействующего туалета, заполненное грязными ведрами, лентяйками, метлами, разным тряпьем. Среди этого хлама еле разыскал одеяло и подушку. Матраса не было, пришлось спать на одеяле и одеялом накрываться.
Следующие несколько дней пошли на поиск работы. Так как я был еще несовершеннолетним, на обычную работу не принимали. Пошел в школу ФЗУ судоверфи. Там набор кончился, и меня не взяли. Сунулся в отдел кадров Рыбокомбината. Сразу же поступил в группу по подготовке бондарей.
Когда узнали мои родственники, что я буду учиться на бондаря, удивлялись и смеялись – ведь в нашей поморской семье все были рыбаками. Особенно по этому поводу злорадствовали Авдотья, отец и мать Авдотьи, жившие рядом. Может быть я поступил бы в более престижное учреждение, если бы мне кто-нибудь помог. Помочь имели возможность, но не хотели. Федор в то время был в отпуске и при желании мог помочь.
Несмотря на такое отношение, я стал учиться. Стипендию выдавали десять рублей на месяц и талоны на обед. Первоначально думал, что буду питаться в семье брата, но не тут-то было. Когда я получил первую получку и стал отдавать Авдотье, она не взяла и сказала: «Кормись сам». Она все куда-то прятала, даже хлеба корки не найдешь, а ключ постоянно у нее висел на поясе. На скудные свои деньги я покупал хлеб и сахар, пил чай, а днем, если был талон, ходил в столовую.
Спать ложился пораньше, чтобы не проспать – ведь занятия начинались в восемь часов утра, а еще потому, что если поздно приходил, стоял у двери и долго ждал, когда откроют. Будущие бондари – это подростки четырнадцати-пятнадцати лет с незаконченным средним образованием – пять, шесть классов. Были ребята, как и я, с семилеткой. Там я познакомился с земляками Сашей Денисовым из Кушереки, а через него с Павликом Лебедевым. Саша Денисов жил, как и я, у дяди, и тоже на улице Горького через дорогу. К нему я часто ходил, мы крепко подружились и всегда ходили вместе. Среди других ребят запомнились Потя Хорев, Коля Смирнов, Андрей Вдовин – все они из северных областей. Впоследствии они тоже стали моими друзьями.
В Мурманске в то время жил дядя Гриша с семьей – женой Антониной и детьми Аней и Лидой. Жили они в бараке на улице Советской, занимали одну небольшую комнату. К ним я часто ходил, они меня всегда хорошо принимали – поили и кормили. Белье в стирку к ним носил. Стирала, в основном, Аня.
Учеба моя продолжалась десять месяцев. К концу ее стали платить стипендию шестнадцать рублей. В июле месяце 1936 года была сдача экзаменов, а после отпуск. За отпуск я получил двадцать рублей и пошел купить костюм, но денег не хватило. Когда Алексей пришел из моря, я ему об этом сказал. Мы пошли в магазин, он добавил двенадцать рублей и мы купили костюм серого цвета. Это был мой первый городской костюм. И еще одна обновка у меня появилась – пальто. Его мне подарил Алексей. Ему оно было мало, а мне как раз. Теплое, бобриковое – оно меня спасало не один год от холодов. К Алексею я ходил на судно, как только «Аскольд» приходил в порт. Часто он меня кормил едой из кухни судовой или водил в столовую, расположенную на территории порта.
Алексей Матвеевич был добрый и гостеприимный человек. Всю жизнь он плавал в морях: сначала с отцом, потом в траловом флоте. С детских лет познал трудности рыбацкой жизни, сам испытал их и сочувствовал другим. Он ничем не выделялся: ниже среднего роста, блондинистого цвета, с неторопливыми движениями, голос с картавинкой, был парнем с распахнутой душой. Как и все моряки, после рейса любил пображничать. Я часто ходил по причалу, ожидая прихода судна, на котором он работал тралмейстером.
Вдоль причалов стояли суда, уже разгруженные и ожидавшие разгрузки. Приходившие с моря, по возможности, сразу ставились под выгрузку. Стампы, наполненные окунем, треской, палтусом, вытаскивали из трюмов судов соленую и свежую рыбу и увозили их в посолзавод или холодильник. Там рыбу обрабатывали, отгружали в магазины города или в вагоны. Около ста вагонов свежей, соленой рыбы, консервов, печени и жира отгружали мурманчане в глубь страны. В рыбном порту были консервный, коптильный, посолзаводы, холодильник, завод рыбного медицинского жира. Ежедневно приходили в порт с полным грузом труженики-траулеры, а разгрузившись, снова уходили в суровое Баренцево море. Более двадцати процентов океанической рыбы давал Мурманск стране.
Мурманск снабжался по первой категории. В магазинах все было: мясо, рыба, колбаса, хлеб белый и черный разных наименований, одежда, обувь, мануфактура, вина, ликеры, наливки, настойки. Строились каменные дома, школы, магазины, дом культуры рыбаков. Но основным жильем по-прежнему были бараки, изредка двухэтажные деревянные дома. Один из районов, где стояли домишки из досок, фанеры и разного хлама, называли «Шанхай». Теперь в этом овраге построен стадион. Город рос в северную сторону к Зеленому мысу, в южную – к Коле.
Отпуск мой кончился и я пошел на работу в таро-ремонтный цех. Пока было тепло, ремонтировали бочки в овраге около бани, с холодами перешли в цех, вновь построенный около первой проходной. Ремонтировали бочки с заменой клепок, доньев, обручей. Работа оплачивалась очень низко, но специалисты-бондаря зарабатывали хорошо. Были у нас в цеху братья Шоховы, Турасов, Муруговы отец и сын делали по сорок-пятьдесят и более бочек, они перевыполняли норму и с прогрессивкой получали прекрасно. Потом, когда возникло Стахановское движение, они стали первыми стахановцами. Как только появились сообщения о рекорде Стаханова, начальник нашего цеха Соколов, зная, что я окончил семилетку и хорошо читаю, на обеденных перерывах заставлял читать «Полярную Правду». На обед рабочие собирались в красном уголке, туда же уборщицы приносили кипяток, заваривали чай. Бондаря приносили обед с собой, а мы, фабзайчата, как только начинали звонить в рельсу, бежали за булкой или хлебом в ларек, который был рядом за проезжей дорогой.
Новый цех, в котором работали – это барак. У окон с двух сторон рабочие места, посредине тоже верстаки с обоих сторон. В смену работало человек по тридцать бондарей. В цехе было холодно, хотя отопление центральное. С одной стороны было две двери и с другой тоже. Бочки закатывали со снегом и со льдом, мерзлые.
Зима 1937 года была холодная, а для меня особенно, потому что никакой теплой одежды и обуви не было. На голове простая кепка, на ногах полуботинки матерчатые, белье легкое летнее. Особенно мерзли уши и ноги. Шапки-ушанки не было, но она, новая, Федора Матвеевича, висела на гвозде около ходиков у кровати. И я решил воспользоваться ею, чтобы не отморозить уши. Утром, уже совсем готовый идти на работу, схватил ее и бегом из комнаты. Слышался крик Авдотьи, но он меня не остановил. Весь день я был в тепле и радовался, а потом к концу смены настроение мое упало, я ожидал – мне не миновать разноса. Так оно и получилось. Как только зашел в комнату, шапка моментально была сорвана моей головы Авдотьей Степановной, моей крестной. Последовал грубый разговор:
- Зачем взял чужую шапку?
- Очень холодно, уши мерзнут, боюсь отморозить их, - несмело отреагировал я.
- Чужое ничего не брать, нужно иметь свое, - был ответ.
Вот оно, подлинное лицо Авдотьи. Никакой жалости, никакого милосердия, хоть замерзай!
Прежде, дома, меня называли Ваней, а теперь я Ванька, а то и просто – «ты». От ее хитрого уважительного отношения не осталось и следа.
Она боялась, как бы мы их не объели, не утащили бы чего из комнаты. В ней ожил инстинкт стяжателей родителей.
Осенью 1936 года меня вызвали в военкомат на приписку. Осматривали врачи и направили на операцию по поводу пупочной грыжи. Операция была недолгой под местным наркозом. Выписали меня на легкие работы. Когда я принес Соколову справку, он мне не сразу ответил, где работать, сказал:
- Посиди, а я схожу в контору.
Я знал, что пойдет он к Панову Н.Г. – начальнику тарного хозяйства. Панов уже меня знал по общественной работе – я зачислен был агитатором.
- Будешь мастером! – вернувшись, сказал начальник цеха. Принимать по количеству и качеству бочки у рабочих и записывать.
- Дак есть же у нас мастер, Николай Иванович!
- Поработаешь с ним три дня, а потом будешь один. Он пойдет в отпуск, вопрос с ним уже решен.
«Мастером, так мастером» - решил я. После возвращения Качалова я опять работал бондарем. В том же году осенью меня избрали членом завкома рыбокомбината, а в 1937 году я вступил в комсомол.
После убийства Кирова начались всевозможные антисоветские процессы, разоблачения антипартийных групп, вредителей, врагов народа. По городу шныряли «черные вороны» - машины НКВД, забирая по ночам «врагов народа». На предприятиях проводились собрания в поддержку линии партии и мудрого вождя народов. Люди боялись говорить друг с другом, как бы не вылетело лишнее слово, не оказался бы друг «стукачом» - осведомителем комитета внутренних дел.
Вечера после работы в основном проводили на Жилстрое, ходили в кинотеатр «Северное Сияние». До войны он был деревянный, одноэтажный, штукатуренный снаружи и изнутри. В нем всегда было много посетителей, работал буфет, иногда играл духовой оркестр. В большом фойе по стенам устраивались выставки картин и фото-работ местных умельцев. Около «Северного Сияния» всегда было многолюдно, это было самое веселое место Жилстроя. Кто не пошел в кино, гуляли по Кирова парочками или группами, там же знакомились, ругались и дрались. Ходить по улице было безопасно: никакого транспорта, разве что телега проедет, в выходные дни и того не было. Напротив «Северного Сияния» - отделение милиции, а справа салон «Пиво-Воды». Воды почти никогда не было, а вот пиво всегда, и причем не одного наименования: «Жигулевское», «Ленинградское», «Московское», иногда «Мартовское».
В один из воскресных вечеров с Сашкой Денисовым мы пошли в кино. Там встретились с Колькой Смирновым. С ним была девочка лет 14-15-и. Он сказал, что это его сестра Шура. Мы познакомились. Шура училась в техникуме на учителя младших классов. Потом через Колю я ее пригласил в кино, бывал в их семье, узнал родителей. Они жили в бараке на Колхозной улице. У нас завязалась дружба. Переполненный чувством к этой девушке, я написал письмо и отослал по почте. Не сумев объясниться в своем уважении и любви, использовал слова А.С. Пушкина из «Евгения Онегина»:
Я Вам пишу, чего же боле,
Что я могу еще сказать?
Теперь я знаю – в Вашей воле
Меня презреньем наказать.
Презренья не было, но разговор был серьезный и дружба продолжалась.
____________________________________
Летом 1937 года я взял отпуск и поехал в Унежму. До Кеми на поезде, оттуда на пароходе до Онеги, а там на «Герое» до деревни. Почти два месяца жил в родительском доме. С тех пор, как я уехал, в семье появился еще один брат – Толя, ему было немногим более одного года.
По окончании отпуска вернулся на работу – бондарить. На другой день меня вызвали в контору к начальнику тарного хозяйства Панову Н. Г. Я его знал с тех пор, как работал матером. Однажды он меня пригласил к себе домой. Семья у него была небольшая: жена, маленький сынишка и брат Илья. Меня хорошо приняли, кормили, угощали чаем, а потом Николай Григорьевич стал мне показывать альбом, фотокарточки, сделанные им самим. Вытащил фотоаппарат и предложил сняться на память. Та карточка сохранилась – в морском кителе (это его китель) и с надписью: «Ваня».
И вот снова предстоит встреча с начальником. Поднимаюсь на третий этаж управления Рыбокомбината, вхожу в бухгалтерию. Через стеклянную дверь -кабинет Николая Григорьевича. Увидев меня, он говорит:
- Ульянов, иди ко мне! Как съездил, где был? – задает вопросы, смотрит на меня и внимательно слушает.
- Пойдешь на новую работу, которую я предложу? – неожиданно спрашивает он.
- Я не знаю, что за работа и правлюсь ли с ней, - отвечаю неуверенно.
- Справишься, работа не трудная, по тебе. С завтрашнего дня я Вас назначаю инспектором по качеству тары. Будешь принимать бочки и ящики от бондарного завода. Познакомишься с мастерами, бракерами, работниками ОТК. Возьми государственные стандарты, почитай, проштудируй и берись за дело. Я на тебя надеюсь. Оклад будет сто семьдесят пять рублей.
Я не стал возражать, поблагодарил за доверие и вышел, поняв, что я поднимаюсь на ступеньку выше моих друзей бондарей.
Работа у меня была не грязная и не пыльная. Утром осматривал бочки и ящики. Если не было брака, разрешал возить на заводы, некачественные заставлял переделывать.
...
Летом 1938 года я попросил отпуск. Его подписал безо всяких возражений Николай Григорьевич. И вот я опять на родине. И не один я такой отпускник. Приехали к своим матерям Тоня Евтюкова, Настя Епифанова. У на в Заполье гостила Дуся Ульянова у своей матери Степаниды Андреевны. Дуся вся белая – и лицом, и волосами, стройная, в белом платье, веселая, с широкой улыбкой. Не знаю, старше ли она меня была, но мне казалась она взрослей. Мы часто ходили то к морю, то на вараки. В первый же день на крыльце магазеи она запела:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой...
Остановилась, кивком головы отбросила назад свои белые, как лен, кудри, и спросила меня:
- Знаешь эту песню?
- Слышал, только что начали петь.
- Да все поют, весь город с утра до вечера, - и улыбнулась своими добрыми глазами. Тут же спели «Катюшу» от начала до конца. Вечером в клубе разучивали, а на другой день вся деревня пела.
Вскоре Дуся уехала, потом и я.
____________________________________
Осенью меня несколько раз вызывали в военкомат, проходил врачей, сдавал анализы. Весной 1939 годы многих моих друзей призвали в армию, я тоже ожидал повестки, но меня не беспокоили.
Жить у Авдотьи стало невыносимо. Ворчала, не открывала дверей, иногда уходила к родителям надолго, а я стоял и ждал, когда придет. Ключей от комнаты мне не давала, если я приходил за ними, недовольная сама шла с ребенком и самолично открывала. Я стал искать жилье. Поселился у Егорова Алексея по ул. Ленина в бараке. Жить у него пришлось недолго. Вскоре получил повестку. В тот же день получил расчет. Зашел к Николаю Григорьевичу попрощаться. Он по-отечески сказал:
- Ну, Ваня, служи Родине, как и работал, слушай командиров, выполняй команды. Вернешься - приходи, будем вместе работать!
Поблагодарил я этого доброго человека, сделавшего много хорошего для меня, а на другой день пошел в военкомат.
Наша команда призывников в количестве двенадцати человек, во главе с лейтенантом, сопровождающим до места, 29 декабря погрузилась на поезд. Ехали в общем вагоне до Москвы. В Москве перешли на другой вокзал и на Киев. Из Киева на Винницу – областной город, наш конечный пункт, в конвойный батальон войск НКВД. Об этом мы узнали от сопровождающего нас лейтенанта.
И вот большое белое трехэтажное здание за забором. В проходной дежурный солдат с винтовкой пропускает нас во двор. Начинается армейская, еще одна ступенька моей жизни.

http://www.strana-naoborot.newmail.ru/Main/Unezhma/uljanov/un_o_vremeni2.htm